Томас не думал, что что-то еще в этом мире может обрадовать его. Но вот ведь увидел из окна такси красную черепичную крышу своего дома, мелькнувшую среди деревьев, и на душе потеплело. За последние несколько лет он научился ценить тишину и отчужденность этого места, часто скучая за ним и почти физически ощущая, как яркая, шумная, заносчивая Америка отторгает его, пригибает к земле, жестоко, немилосердно дает понять, что вполне прекрасно обойдется и без него. В какой-то момент он наконец-то смог осознать, что больше нигде не будет чувствовать себя по-настоящему дома, но пытался не подпускать к себе эти мысли, все цепляясь, цепляясь за пылающее солнце Лос-Анджелеса, уже тогда ненавидя его уродливые улицы, непрекращающуюся даже ночью суету, наглых, высокомерных горожан, понимая, что нужно вырваться из этого воспаленного сумасшедшего города, пока не поздно, пока он не подмял под себя, как бульдозер, всю решимость, все надежды, пока не перемолотил душу в никому не нужную пустую труху. Он мог бы тянуть бесконечно, упиваясь собственной обреченностью, если бы Нора не обрубила все - быстро, внезапно и почти безболезненно. Томас давно знал, что этого не миновать, и даже временами ждал, жаждал этого. Но когда все произошло, он не почувствовал облегчения, которое должно было остудить его боль. Стало еще хуже. Во сто крат хуже. Презрение, насмешки, а временами и откровенная ненависть Норы, ее показная независимость, навязчивые упреки, бесконечная раздражительность были не столь унизительны, как полное безразличие, постепенно вытеснившее все остальные проявления ее отношения, когда ей надоело. Когда она увидела, что здесь взять нечего - она уже опустошила все, до последнего глотка воздуха. Тогда и нужно было возвращаться домой. Еще раньше нужно было. Тогда еще не было поздно.

Томас вежливо распрощался с таксистом, поставил на крыльцо свои чемоданы и принялся искать в карманах ключи, только сейчас заметив, что хотя воздух еще очень холодный, на земле уже стала появляться трава, а ветер принес неуловимый, особенный весенний запах. Надо же! Совсем потерять счет времени года. Лос-Анджелес не знает, что такое зима. Что бывает весна и осень. Только лето, бесконечное, истощающее, одинаковое. Томас прогнал всплывшее в памяти изображение широких ухабистых улиц, над которыми дрожал от жары раскаленный воздух, и переключил внимание на то, что ключей в карманах нет. Пришлось обшарить один чемодан, затем второй. В конце концов, они обнаружились все-таки в кармане пальто, и Томас лишний раз упрекнул себя в рассеянности.

В холле было душно, как это обычно свойственно помещениям, где долго никто не появлялся. Томас сбросил пальто и ботинки, включил свет. Ну, вот и все. Пустота, обещанная будущим, присутствовала здесь в виде невидимого и неслышного созерцателя, умеющего только осуждать, корить, требовать искупления и покаяния. Нужно повесить на место диск. Свой первый золотой диск, с которым Томас обычно не расставался, когда уезжал надолго. Сейчас он лежал в одном из чемоданов, тщательно упакованный и ждущий, пока его вернут на стенку к остальным. Томас достал его, бережно протер носовым платком стекло и скромную рамочку, в которую он был заключен, и заново перечитал ровный ряд переливающихся английских букв: "You're My Heart, You're My Soul". И сверху - летящую, как обычно, фирменную надпись "МТ". Продолжая зачарованно смотреть на нее, он забрался на диван и дотянулся до вбитого в стену гвоздя, на котором полагалось находиться этой реликвии. Томас с нежностью пробежал глазами по следующим дискам, вчитываясь в каждое слово, выгравированное на них, вроде никогда раньше не имел возможности сделать это. "You Can Win", "Cherri Lady", "Brother Louie", "Atlantis", "Give Me Peace On Earth"... На душе посветлело, даже уголки губ дрогнули, желая улыбнуться. Обычно такие вещи не проходили бесследно, оборачиваясь в десятки раз большим периодом депрессии. Не стоило, конечно, об этом вспоминать, но что уже сейчас...

Время, возникая иногда бессмысленными проблесками осознания окружающего мира, жестоко медлило. Двери дома были заперты изнутри еще в день приезда, отгородив его от необходимости соблюдать какие-то условности, связанные с общением с другими людьми, освободив от обязанности объяснять, почему он избегает чьего-то участия, почему до отупения смотрит старые записи, не замечая скопившихся под креслом пустых бутылок; почему, просыпаясь утром от разрывающей головной боли, презрительно улыбается своему отражению в стеклах висящих на стене дисков, смутно осознавая, что думал вчера о Дитере, и, кажется, даже пытался разговаривать с ним, объяснить, попросить прощения, и плакал навзрыд от того, что никогда не получит возможность сказать это Дитеру на самом деле. Даже увидеть его не сможет. Вслед за этим он обшаривал бар, радуясь его поистине неистощимым запасам, собранным еще Норой; и чем больше он пил, тем слабее становились мысли, преследовавшие его, притупляясь, смазываясь, но никогда не исчезая полностью, никогда не позволяя отречься, отрешиться от них, не оставляя возможности потерять способность помнить; боль невыносимо острую превращая в тупую и ноющую. Засыпал он обычно только на рассвете от полного морального истощения, больше не имея сил ни вспоминать, ни бросать в темноту нелепые обвинения, ни ждать, когда закончится поток упреков, поднимающихся с глубин собственной обманутой и ослепленной совести, мечтая только забыться; но даже во сне что-то подтачивало его изнутри, навязывая густые, тяжелые, вязкие сновидения, смешные своей бессмысленностью и никому не нужной глупой жертвенностью. Но смеяться почему-то не хотелось. Совсем. Пару раз он пытался позвонить Норе, но так и не сделал этого. Периодически кто-то звонил ему, но он только морщился, раздражаясь от глухих, надоедливо-настырных сигналов, даже не задумавшись, чтобы снять трубку. На улице неуклонно теплело, но он даже не выходил из дому. Иногда в общую апатию врезалась решимость взять себя в руки, заняться каким-то делом, написать новую песню, приготовить что-то необычное, или приготовить хотя бы что-нибудь, пойти в кино или позавтракать в ресторане, но этот искусственный энтузиазм иссякал через полчаса, так и не дав ничего продуктивного, а только превратившись очередной безликий и молчаливый упрек.

Утро выдалось пасмурным. Теплый душ немного усмирил головную боль, и Томас решил, что если и сегодня ничего не будет есть, то скоро свалится от слабости. Обнаружив в холодильнике на редкость твердый и соленый сыр, Томас удивился, насколько вкусным он оказался. Обшарив все ящики, он обнаружил еще клубничный джем и кофе. Этого было явно мало, и Томас собрался отправиться в магазин, пока тупое спокойствие, сковавшее его сейчас, не приобрело свойства патологической депрессивной тоски. Он уже торопливо закрывал дверь, когда снова зазвонил телефон. Томас остановился, раздумывая. Было бы что-то важное, продюсер бы сам приехал. А вдруг это не продюсер? Эта мысль впервые посетила его за все это время, хотя звонили часто и настойчиво. Томас, оставив дверь открытой, подошел к телефону и, в нерешительности выждав еще несколько звонков, все-таки снял трубку. Голос был неприятный - хриплый, визгливый, раздраженный и нетерпеливый:

- Алло!

Голос, которого он не слышал почти шесть лет - шесть долгих, холодных, зимних лет. Томас ответил - так спокойно, что самому стало неуютно:

- Да, я слушаю.

- Том! Привет! Наконец-то я тебя застал дома! Как дела?! - голос Болена стал веселым и непринужденным, вроде и не было истерик, взаимных упреков, обидных обвинений, вроде и не было всего того, что было, вроде они растились лучшими друзьями шесть дней назад.

- У меня все хорошо, - так же спокойно ответил Томас, хотя ему хотелось закричать.

- Сто лет тебя не видел! - так же радостно продолжил Дитер. - Ну, рассказывай, какие новости? Нет, не рассказывай, я сейчас приеду.

- Нет, - поспешно и слишком громко ответил Томас, запоздало поняв, что дает Дитеру повод догадаться об истинной значимости своего внезапного появления.

Недолгая заминка на том конце провода заставила Томаса смутиться.

- Ну, хорошо, тогда давай посидим где-нибудь. Я успею в твои края как раз к обеду, - бесконечно добрый и веселый тон Дитера почти успокоил его, но Томас молчал, не зная, что ответить. Ненавистная неуверенность в себе выталкивала на поверхность противоречивые варианты ответа, от заносчиво-снисходительных до односложно-сдержанных, но губы невольно произнесли:

- Хорошо.

Когда Томас положил на рычаг трубку, он еще до конца не осознал, что же все-таки произошло. Он закутался в пальто и медленно сел в кресло. Дитер. Сам объявился. И такой, как раньше. Даже интонации его голоса были до боли знакомы. Уже через минуту этот короткий разговор показался Томасу бредом, сном, выдумкой. Такого не бывает.

Он сбросил пальто. А вдруг не бред? Разглядев через открытые двери большое зеркало в другой комнате, он прищурил глаза, вглядываясь в свое нечеткое отражение. Что-то заставило его подойти ближе: он не мог узнать человека, отражавшегося в нем, как не присматривался. У этого человека были совсем короткие волосы, он явно не брился с неделю, движения его казались тяжелыми, фигура - неповоротливой, одежда - мешковатой, в лице читались усталость и презрение. Томас подошел к зеркалу и протянул руку, коснувшись холодного стекла пальцами. Только глаза были его - черные и бездонные, что не видно зрачков. Нет, он никуда не поедет. Дитер просто не узнает его, будет ждать его таким, как тогда. Тонким, гибким, небрежно отбрасывающим за спину длинные темные локоны, даже не пытающимся гасить высокомерный блеск в глазах. Но все это Томас растерял где-то по дороге длиной в шесть лет, а то, что в зеркале, вряд ли Дитера впечатлит.

Впечатлит? А с чего он решил, что Дитер позвонил ради него? Может, он хочет назад "МТ", беспроигрышный финансовый проект, шум в прессе и новый виток славы, а не его самого? Нет, "МТ" снова - никогда. Это было, и это закончилось. Дитера ждет большое разочарование.

Дитер не видел его шесть лет. О чем может идти речь после такого промежутка времени, после тех безобразных сцен, которыми они доводили друг друга до помешательства; после того холодного высокомерного пренебрежения, которое Томас тогда продемонстрировал ему, стремясь показать ему свое превосходство; после того, как он бросил Дитера и "МТ", самонадеянно, бездумно, предал и его самого и дело его жизни, ради удовлетворения своих амбиций и ради женщины, которая никогда его не любила, а лишь сознательно толкала в пропасть. О какой дружбе может идти речь? Без постоянного общения дружба истончается, мелеет, как худосочная речушка. Тем более, если никакой дружбы не было.

Да, он хочет назад "МТ". Но "МТ" уже заключен в скромную дорогую рамочку, закрыт стеклом от пыли и передряг, подписан летящими золотыми буквами, как и все золотые диски, чтобы любой желающий мог любоваться и наслаждаться его законченным, застывшим, как в янтаре, совершенством, как вещь бесценная, статичная, не подлежащая изменению, не имеющая продолжения.

"МТ" Дитер не получит.

Томас почувствовал непреодолимое желание подтвердить свои мысли стаканом бренди, и чуть не захлебнулся от страха, что снова окажется запертым в этом доме от всего мира и от себя самого. Собрав по крохам жалкие остатки силы воли, в существовании которых он сомневался, но все же смог их обнаружить, взял пальто и почти выбежал из дома.

Сыр, помидоры, орехи, перец, кофе. Нужно поесть. А потом душ. Нет, ванная. С горячей водой и пеной, которая пахнет сосновыми иголками. И поеду к Дитеру, решил Томас. Стремление хотя бы увидеть его смело все остальные мысли и заполнило образовавшуюся в его сознании пустоту.

Вернувшись домой, Томас первым делом выбросил все бутылки, и пустые, и даже не распечатанные, чтобы не успеть набраться к тому моменту, как придет время ехать, почувствовав от этого себя гораздо лучше и увереннее. Ванная дала ощущение легкости, давно забытой под давлением безразличия. Или это все виной звонок Дитера, непосредственный и доброжелательный, его голос, такой, как и был раньше. Томас знал, что, скорее всего, будет выть от боли и сожаления, когда вернется домой после встречи с Дитером, потому что на возврат к старому надеяться нечего. Но Томас не мог запретить себе хотя бы посмотреть на него.

Черный "Мерседес", совсем новый, успел покрыться серьезным слоем пыли, но выглядел вполне презентабельно. По дороге Томас заехал помыть его, и остался доволен его респектабельным видом. Теперь Дитеру не к чему будет придраться: все, от "Мерседеса" до носового платочка, было дорогим, выдержанным в хорошем стиле и со вкусом. Он старательно уничтожил все следы небритости на лице и попытался создать из имеющихся волос некое подобие челки. Получилось не ахти как здорово, но гораздо лучше, чем то отражение в зеркале, к которому он прикасался. Собственный высокомерный и непокорный взгляд, пойманный в зеркале заднего вида, успокоил его. Все хорошо.

Он подкатил к условленному месту на пять минут раньше, сам себе удивляясь, и издалека еще заметил красный "Феррари" и Дитера, небрежно прислонившегося к его боку с сигаретой в руках. Томас остановил машину несколько дальше, чтобы Дитер его не заметил, и откинулся на сидении. Ни в коем случае нельзя показываться ни вовремя, ни, тем более, раньше, что бы Дитер не догадался, насколько это для него важно. Или не пойти вообще? Развернуться и уехать. Лучше не видеть в его глазах безразличие, неумело прикрытое напускной веселостью, и холодный расчет. Томас поймал себя на мысли, что никогда не замечал в Дитере ни того, ни другого, но какой-то уголок сознания, барахтаясь в экстазе безжалостного мазохизма, рисовал эту картину в гротескно, неестественно-четких тонах.

Дитер прошелся около своего "Феррари" несколько раз, поглядывая на часы и явно нервничая, поджег уже третью сигарету подряд, провожая взглядом проезжающие машины. Лицо у него было напряженное и сосредоточенное.

Томас посмотрел на часы: он опаздывал уже на пятнадцать минут. Решив, что этого вполне достаточно, он двинул машину вперед.

- Том! - заорал Дитер, бросившись ему навстречу, не успел он еще и выйти из машины. - Том, привет! Я боялся, что ты передумал, и не приедешь.

Дитер протянул ему руку, чего раньше никогда не делал, и Томас неловко пожал ее, затаив дыхание от прикосновения к его теплой сильной ладони. Он обнаружил, что не может сказать ни слова, находясь так близко от его мощной фигуры, затянутой в модные шмотки, чувствуя запах дыма и его деза, точно такого же, как тогда, находясь под пристальным вниманием его серых прозрачных глаз, добрых и улыбающихся. Сердце застучало где-то внутри неприятными глухими ударами, и только сейчас Томас понял, как сильно волнуется, насколько неловко и скованно чувствует себя.

- Ну, что мы стоим? - развел руками Дитер. - Пошли жевать жареную картошку.

Улыбка на его лице была такой искренней и радостной, даже чуть прибалдевшей, что Томас невольно улыбнулся сам.

Они сели за столик у окна в небольшом ресторанчике, Дитер завел какую-то тему о погоде, о своей машине, пожаловался на поднявшиеся цены на бензин, покритиковал обслуживание, недовольно отключил без конца трезвонящий мобильный телефон, вытянул из пачки еще десяток сигарет, ни одной не докурив и до середины. И только обнаружив, что сигарет больше нет, он перестал улыбаться и серьезно посмотрел на Томаса, вроде, наконец, решился на то, на что не хватало духа все это время.

- Где Нора? - спросил он, впившись в него своими колючими проницательными глазами.

- Она в Лос-Анджелесе. Мне там все надоело, и жара эта, и домой хотелось, и вообще... А она не захотела ехать сюда, пока холодно... - с показным весельем попытался соврать Томас.

- Она бросила тебя, - оборвал его Дитер.

- Нет, она... - оправдываться было мучительно.

- Хуже, она выгнала тебя.

- Это мои проблемы, - Томас опустил голову.

- Это не проблемы, Том. Я вижу, ты переживаешь, но это зря.

- Ну и что с того? - Томас весь напрягся, готовый в любой момент вскочить и уйти, убежать от его правоты и уверенности, закрыться в доме и набраться до потери пульса.

- Ничего, - спокойно ответил Дитер. Он мог бы напомнить, что всегда предвидел это, что сто раз предупреждал Томаса об этом, мог бы упрекнуть его в глупой самоуверенности, в несостоятельности, в слабости и бесхарактерности.

Но он не напомнил. Томас почувствовал, как пальцы Дитера мягко коснулись его ладони, и одернул руку.

- Том... - прошептал Дитер, пытаясь поймать его взгляд.

- Нет, Дитер.

- Раньше ты называл меня "Ди".

- Я изменился.

- Внешне. Немного. А так ты такой же безалаберный. Да жизнь тебя немного пообломала, но это полезно. Почему нет, Том?

- Ты ради этого мне позвонил? - обреченно спросил Томас. Поверить Дитеру до конца он не мог.

- Да, - Дитер был серьезен и решителен.

- Давай не будем, Дитер. Я не хочу возвращаться к этому. Нет, однозначно.

- Почему? Ты до сих пор помнишь все наши скандалы? Обещаю, это не повторится. И Нора нам не мешает. Может, у тебя есть кто-то? Или ты, наконец, смог заставить себя стать натуралом?

- Дитер, вопрос исчерпан.

- Почему? - упрямо повторил Дитер. - Я разочаровал тебя своим внешним видом? Или что-то не то говорю?

- Тогда все было иначе. В одну реку дважды не входят.

- Том, я говорю честно, как есть. Я все эти годы следил за прессой и прислушивался к разговорам в студии у себя за спиной, и ждал, когда же она тебя оставит. Я ждал тебя шесть лет. Пожалуйста. Я не верю, что ничего не осталось.

- Извини, Дитер.

Дитер опустил голову, устремив невидящий взгляд сквозь свои напряженные ладони, нервно сжатые в кулаки.

Что же я делаю, подумал Томас. Я не мог даже мечтать услышать от него такие слова. А, может, ему нужен секс? Просто секс с мужчиной, а наехать к кому-то другому он не может? Или он ищет повторения 85-го, думая, что все может быть таким же, как тогда. Вернуть уверенность, что ты будешь жить вечно, что вы вместе способны творить чудеса и перевернуть весь мир, упиваясь свободой и своей бездонной, безоглядной, всеобъемлющей любовью, растворяясь друг в друге без остатка.

Но они оба стали старше, умнее, серьезнее, расчетливее, циничнее. Томас не думал, что способен чувствовать так сильно, как тогда. Если попытаться воскресить это безумное счастье, то можно только испортить воспоминания о самых лучших днях в жизни, потерять даже их, разочароваться, обжечься, возненавидеть Дитера по-настоящему за эту за неудавшуюся попытку поиграть в любовь по разыгранному ранее сценарию. Так, как раньше, уже не будет. А по-другому - не надо.

- Том, я не верю, что ты ничего не чувствуешь.

- Я сказал - нет, - излишне жестко отрезал Томас.

- Но ты же приехал.

- Я хотел попросить у тебя прощения за все гадости, что сделал тебе тогда.

- Даже слышать об этом не хочу, - вдруг улыбнулся Дитер. - Я давно все забыл.

- А я - нет.

- Тебя мучит совесть, малыш? Забудь. Я тоже был хорош. Это не стоит ни одной твоей печальной мысли.

- Не называй меня "малыш".

- Как скажешь. Том, если ты так категоричен, я не буду настаивать, - Дитер вдруг оставил свое хваленое упрямство, на удивление легко отказавшись от своей затеи, и Томас про себя горько усмехнулся. - Но мы можем остаться друзьями.

- Вряд ли, - мрачно прошептал Томас.

- Ну не можем же мы и дальше быть врагами, как все это время, мы ведь только помирились. Согласен?

- Ну, да.

- И быть друг другу никем мы тоже не можем после всего, что нас связывает и объединяет. Так?

- Да, Дитер.

- Значит, мы будем друзьями. Скажи - да.

- Хорошо, только я не знаю...

- Все знаю я, - заявил Дитер. - А тебе это и не нужно. Тебе...

- Не перебивай, - перебил Томас, и Дитер впервые за всю беседу почувствовал искреннюю теплоту в его голосе.

- Извини. Ты стал таким самостоятельным, Том, не могу поверить, - заулыбался Дитер.

- Это комплимент или оскорбление?

- Оскорбление, конечно.

Томас понял, что смеется вместе с ним, что стало как-то непривычно легко и хорошо, что его решительность подверглась яростной атаке сильнейшего возбуждения, вызванного видом больших и загорелых, не смотря на раннюю весну, рук Дитера; что бутылка едва начатого красного вина у них на столе не вызывает у него ни малейших ассоциаций, что он может сидеть здесь до второго пришествия, слушая Дитеровские шутки и речи, ставшие со времен их последней встречи не такими грубыми и резкими, а более цивилизованными, остроумными, но все еще ехидными.

- Слушай, я завтра собирался ехать на рыбалку по Эльбе. Поехали со мной, а? - предложил Дитер, ужасно по-хамски запихивая в рот кусок капусты со своей тарелки прямо пальцами на глазах у онемевшего, но все же пытающегося сохранить при виде этого безобразия невозмутимое лицо официанта и подмигивая Томасу.

- Я не умею ловить рыбу, - растерялся Томас.

- Что там уметь? Я тебе покажу. Жалко, еще слишком холодно, нельзя понырять и покупаться. Но сейчас рыбалка особенная, вот, знаешь, летом...

Дитер пустился в детальное описание летней рыбалки, и Томас не мог понять, почему ему так интересно слушать все это, и салат с кукурузой казался самой вкусной вещью на свете, и даже картошка хрустела по особенному, а начавшая портиться погода вызывала лишь приятное чувство слияния с вечно меняющейся природой. Томас знал, что нельзя расслабляться и поддаваться его обаянию, но в данный момент даже мысль о том, чтобы распрощаться с Дитером и поехать домой, вызывала почти физическую боль. Возможно, он смог бы это сделать с помощью новообретенной ущербной решительности, но это обернулось бы возвращением к бесконечной череде дней, корчащихся в холоде и тумане, ни изгнать, ни хотя бы усыпить всю власть которых над собой он был не способен. А с Дитером тепло и хорошо, так же легко, как бывало в самые лучшие времена. Но тогда Томас не умел ценить ни его непосредственность, ни его простоту, ни его внимание. Или, может, сейчас Дитер стал спокойнее и терпимее, начал больше считаться с его мнением, прислушиваться к его словам, признал за ним право на несогласие и иное восприятие.

Они просидели до самого вечера. Томас вытеснил из своих мыслей скованность, настороженность и сдержанность, не приложив к этому ни малейшего усилия, они сами забились в самый дальний уголок сознания, не подавая признаков жизни, затаившись до лучших времен, когда можно будет снова беспрепятственно вгрызться в принадлежащую им по праву завоевателя душу. Еще этим утром Дитер был чужим, недоступным, далеким, а то, что Томас так любил, за чем тосковал, о чем постоянно думал, было всего лишь нереальным воспоминание о нем. А сейчас Дитер перед ним точно такой, каким Томас хотел его видеть, но чувство нереальности не проходило. Весь комплекс ощущений до боли напоминал их первую встречу в феврале 83-го: было так же хорошо и весело, а от беспокойства, о причине которого он тогда догадывался весьма смутно, невозможно было усидеть на месте. Конечно, сейчас это все проходило через призму прошедшего времени, но все равно было великолепным.

Томас ворочался с боку на бок всю долгую ночь, даже не пытаясь заснуть, перебирая в уме каждое слово Дитера, улыбаясь про себя, когда вспоминались его улыбки и шутки. Среди всего этого он подумал о Норе, и щемящее чувство потери и дискомфорта оказалось сильно притупленным, и он сразу отбросил его, не желая портить себе настроение.

Неужели я до сих пор люблю его, вдруг спохватился Томас, испугавшись своих чувств. Остановить видение из безумных занятий любовью оказалось невозможно, и Томас уткнулся лицом в подушку, чуть не плача от возбуждения. Сколько всего было после Дитера, но никогда, никогда и ни с кем он не получал и десятой доли того кайфа. Нельзя возвращаться к этому - разочарование убьет его. Нельзя снова отдавать себя в его полную власть. Нельзя надеяться, что сейчас это будет так же здорово. Даже не думать. Забыть. Запретить. Отгородиться. Запереть. Спрятать.

Дитер, наверное, строит там планы, не собираясь сдавать позиции так быстро и так просто. Он привык выигрывать, всегда. Но я не поддамся на его посягательства, убедил себя Томас после недолгих размышлений. Молчаливая совесть укоризненно взирала с высоты своего помоста, но Томас отмахнулся от нее, не желая признаваться себе самому, что это только убедительный самообман.

Утром погода испортилась окончательно. Томас быстро собрал вещи и поехал в Гамбург. Дорога была неблизкой. Дождь, шорох дворников по лобовому стеклу, музыка, карамельки. Все было приятным и ничуть не напрягало, а проносящиеся мимо виды светлой, пока еще далеко не доминирующей зелени, метающейся в порывах ветра и ставшей от дождя еще светлее и ярче, помогли скоротать время, нетерпеливое и непоседливое. Томас отметил, что уже второй день не пьет ничего крепче минеральной воды и почти не думает о Норе.

Дитер встретил его около портовой автостоянки - подвижный и неспокойный, как и беснующийся вокруг ветер. Он без конца поправлял капюшон своей огромной сине-красной куртки, прикрывающий его светлые волосы от дождя. Шагая прямо по лужам, он помахал Томасу, рукой и тут же рассмеялся:

- Том, ну ты даешь! Сейчас же кинь к черту этот свой зонтик!

- Но ведь дождь? - удивился Томас.

- Посмотри на меня, - объявил Дитер. - Ну, ничего, сейчас я заставлю тебя снять это твое навороченное пальтишко и выдам такую же куртку. Это настоящая, из яхт-клуба.

- А где же твоя яхта?

- Вон та. "Obsession" называется, видишь?

- Красивая. И ты умеешь ею управлять?

- Конечно!

- Слушай, в клипе - это она была?

- Ну да, - улыбнулся Дитер. - Хотя это не спасло клип.

Вообще, Томас такими вещами не интересовался, поэтому мог оценить только ее внешние данные, говорящие о том количестве денег, которых эта яхта стоила.

- Ее сделали по заказу, - поведал Дитер. - В идеальных условиях идет 150 км в час.

Пропустив мимо ушей многочисленные технические характеристики, в подробное описание которых пустился Дитер, Томас зашел в небольшую кают-компанию, в которой Дитер со своим ростом едва мог разогнуться. Там было тепло и очень уютно. Дитер стащил с Томаса пальто, отобрал зонтик и вручил сине-красную куртку со здоровым капюшоном, которая была бы велика Томасу, даже если бы он не снимал пальто.

- Она теплая, не замерзнешь, - пообещал Дитер.

Потом они выбрались наружу, слушать шуршание дождя о жесткую ткань капюшона, ступать по чуть качающейся палубе, наблюдать за удаляющейся пристанью.

- Если идти вверх по Эльбе, то к обеду мы будем в открытом море, - сказал Дитер. - Но я, вообще, собирался пришвартоваться чуть пораньше, там есть такие речные островки в паре часов от Гамбурга, где я всегда ловлю рыбу.

Ветром брызги заносило под капюшон, и Томас периодически вытирал совсем мокрое лицо закоченевшими руками.

- Вон там - самый низкий мост. Если вода поднимется еще на полметра, то мы под ним не пройдем. Том, ты что, замерз? Пойди, поставь чайник, чтоб вода закипела, когда мы будем на месте. Ну и дождяра!

- А по такой погоде будет ловиться рыба? - засомневался Томас.

- Куда она денется?!

Когда они оказались на месте, чуть посветлело, дождь стал больше походить на водяную пыль. В таких местах Томас никогда раньше не бывал. Обильная растительность подступала прямо к берегам, нависая над водой, скрывая все признаки цивилизации. Дитер пояснил, что это уже не сама Эльба, а один из ее многочисленных заливов. Он остановил яхту в нескольких метрах от берега, бросил якорь и сообщил, что они прибыли на место и пора доставать удочки. Попивая горячий кофе, они устроились на установленной на палубе скамейке.

- Я уже не живу с Эрикой, - сказал Дитер непонятно зачем.

- А дети?

- Я ведь не обязан посвятить им всю свою жизнь. Мы часто видимся, и они ни в чем не нуждаются. Я считаю, что этого достаточно.

- А я хотел бы иметь ребенка.

- Тогда, думаешь, она тебя не бросила бы? Ой, Том, только не обижайся, - спохватился Дитер.

- Не в том дело. Это любовь и забота о ком-то, которые никогда не закончатся, что бы ни произошло. Источник радости и надежды, продолжение тебя самого, причем продолжение лучшее, более совершенное, в котором воплотится то, чего ты сам достичь не смог.

- Наверное, я циник, но мой оптимизм по этому поводу давно иссяк, - Дитер опустил голову, рассматривая волнующуюся темную поверхность воды и впившуюся в нее тонкую почти невидимую струну лески со своей удочки. - Да, приятно, когда тебя безотчетно, неосознанно боготворят. Том, но это прежде всего моральная ответственность, сковавшая тебя обязательствами до конца жизни. А вот они вырастут и обвинят меня в том, что я всегда больше любил свою музыку, чем их.

- Я не верю, что ты больше любишь музыку, - возразил Томас.

- Ты идеалист. Но я рад видеть в тебе это. Даже Нора не смогла ожесточить тебя своей расчетливостью и железной беспринципной хваткой.

- Ты до сих пор ненавидишь ее? Она же не всегда была такой, какой ты ее видел. Нора обладает той жизненной силой, которая меня всегда притягивала, умом, энергией. Она самодостаточна. Она - личность. Мне бывало хорошо с ней.

- Когда, Том?

- Лучше всего - в 89-м, когда мы готовили "Different".

Дитер нахмурился, вроде даже не хотел вспоминать о том времени.

- Знаешь, Том, я думал, почему она так неприятна мне. Нет, не потому, что она доставала меня, не потому, что она разделила нас с тобой, отобрала у меня то, без чего я не мог дышать. Нет. Просто она всегда поступала не по-человечески. Она никогда ни с кем не считалась и действовала так, как нужно было лично ей. Это выглядело корыстно, зло, подло, безвкусно. Ей нравилось выставлять всех вокруг идиотами, она мелочно копалась в собственных маленьких интрижках и получала от этого настоящий кайф, не понимая, как омерзительно это выглядит со стороны. Да, у нее есть несомненные достоинства, я очень уважаю в людях умение достигать своей цели. Но я считаю, что это нужно делать честно. Что хуже всего, она и тебя подбивала. Ой, смотри, у тебя клюет! Давай, тащи его!

Томас уже и сам заметил дергающийся поплавок и потянул удочку на себя. На крючке выгибалась малюсенькая серебристая рыбка, и Дитер сразу прокомментировал:

- Ну, ты даешь! Зверь просто, а не рыбина!

- Ты и такой не поймал! Это карась? - Томас положил ее поперек ладони, разглядывая.

- Нет, это окунь. Ну, что, зажарим его?

- Да он же совсем маленький, жалко. Давай выпустм.

- Ну, ладно, выпускай, - махнул рукой Дитер. - Есть там все равно нечего.

- И как они на вкус? - спросил Томас, осторожно бросая рыбку обратно в воду.

- Класс! Особенно, если сам наловишь и нажаришь. Я пробовал окуня в каком-то ресторане - и был разочарован. Вкус, вроде, тот же, а кайфа никакого. Ладно, к черту. Перерыв. Если будем ждать, пока наловится еще хоть пара штук, то думаю, останемся голодными до вечера. Идем, у нас там запас бутербродов и пива.

К вечеру были пойманы еще четыре рыбки, даже меньше первой, причем все четыре пойманы Томасом. Дитер сокрушался, но добродушно, а когда Томас их выпускал, то каждый раз принимался недовольно бурчать. Дождь полил еще сильнее, ветер разыгрался не на шутку, яхту чуть расшатывало, но они почти до темноты досидели над удочками, разговаривая. В старые времена любую свободную минуту они использовали, чтобы заняться любовью, а поговорить не было ни времени, ни желания, и сейчас оба были удивлены тем, как интересно им вдвоем. Дитеру даже стало неловко и жалко, что его отношение к Томасу было всегда потребительским и собственническим, а любовь - слепой, что он раньше не потрудился рассмотреть в нем это. Или они изменились. Оба.

- Так, там твоя каюта, там душ, там холодильник, если ночью проголодаешься. Разбужу в пять утра, - сказал Дитер, когда они уже собрались спать, обнаружив, что вокруг них - глубокая ночь.

- Почему в пять? - разочарованно спросил Томас.

- Я же тебе рассказывал, что лучше всего ловить рыбу рано утром.

- Но так рано...

- Ничего не рано. Нормально, - Дитер напряженно вгляделся в его лицо и хрипло спросил: - Ты не передумал?

Томас положил на место пакет с чипсами и покачал головой. По позвоночнику прошуршали щекотные электрические импульсы.

- Я буду спать здесь, - прервал затянувшееся молчание Дитер, кивнув на диван в кают-компании, стараясь не смотреть на него и рассеянно доставая из пачки сигарету.

- Не кури здесь, - сказал Томас. - И так душно.

- Пойду наверх, - он сунул сигарету за ухо и натянул куртку. - Идем со мной. Кстати, если бы я был твоим продюсером, я бы дал тебе по голове за это дело.

- Мне сейчас никто не дает по голове. Я сам по себе, - сказал Томас и удивился про себя, что это действительно так, и называется это не одиночеством, а свободой, и что он впервые ни от кого не зависим сейчас, ни от Норы, ни от родителей, ни от работы, ни от Дитера. Отчего он так истязал себя? Вокруг разноцветный многогранный мир, а он зациклился на своей неудавшейся семейной истории, которая никогда и не была настоящей.

Томас присел на борт рядом с Дитером, надвинул капюшон на лоб, чтобы дождь не намочил сигарету, и сказал:

- Гроза.

В кромешной тьме виднелись только огни яхты, прочертившие на воде неровные волнующиеся дорожки, да качающийся тусклый фонарь, истекающий золотистыми в его свете каплями дождя. Иногда молнии чертили небо хаотичным тонким пламенем, и в такие секунды вода и нависшая над ней растительность окуналась в призрачный серебристый зловещий полумрак, мгновение спустя снова тая в темноте ночи.

- Не боишься? - из-за капюшона показался один глаз Дитера, прищуренный в улыбке.

- Нет.

- Том, скажи мне, у тебя были мужики после меня? - казалось, вопрос дался Дитеру с трудом.

- Зачем тебе?

- Затем. Ответь, пожалуйста.

- Да, были.

- И как?

- Хорошо.

Дитер вдруг откинул капюшон, позволив холодному дождю хлынуть на волосы. В скудном неровном свете фонаря они были совсем белыми.

- Ты мог хотя бы соврать, - с горечью произнес он.

- А ты мог бы даже не спрашивать, - возразил Томас.

- Я не мог не спрашивать, - неспокойно, слишком нервно ответил Дитер.

- Ты знал ответ наперед, - Томас повернулся к нему, и с головы у него сполз капюшон. Дождь был на редкость холодным.

Дитер вытер залитое дождем лицо руками и пригладил челку наверх, чтобы с нее не капала вода.

- Знал, наверное, да не хотел знать. Допустим, по рылу на год - уже шесть штук получается, - Дитер снова стал до ужаса грубым. - Они хоть были с тобой ласковыми, внимательными? Они тебя удовлетворяли?

- Все было нормально, - сдержанно ответил Томас. То была другая жизнь. Ее уже нет. Когда рядом был Дитер, не хотелось даже мимолетно вспоминать о ком-то другом. Впрочем, вспоминать не хотелось вообще.

- Скажи, тебе бывало хорошо, как... - Томас был уверен, что Дитер хотел сказать "как со мной", но он после паузы закончил по-другому: - как тебе этого хотелось бы?

- Знаешь, Дитер... - начал Томас.

- Ди, - поправил Дитер.

- ... это у нас с тобой не дружеская беседа, - не обратил внимания Томас, - которая очень хорошо складывалась только что, мы даже за друзей смогли сойти, это какие-то разборки. Ну как мы можем быть друзьями, если постоянно возвращаемся к этой теме?

- Том, ну неужели ничего не осталось?

Где-то рядом сверкнула молния, Дитер невольно зажмурился, и Томас заметил, что он весь дрожит от холода.

Томас совсем растерялся, не зная, как вести себя. Ответить - нет? Так это неправда. А сказать, что он ночами не спал, а днями глушил водку, чтобы притупить боль, значило снова оказаться в зависимости от него, пойти наперекор своей гордости, попасть в тиски его собственнической, тиранической любви, признать его главенство.

- Ты думаешь, Том... - сказал Дитер, уловив его колебания. - Раньше ты умел поступать, как тебе хотелось, как велело сердце, импульсивно, но искренне; пусть ты часто ошибался и потом жалел, даже глупости, прости, делал, но ведь это было честным, ты оставался самим собой. А сейчас ты думаешь, взвешиваешь, черт!..

- А ты и сейчас не думаешь, Дитер, - вырвалось у Томаса.

Дитер посмотрел на него, прищурив глаза.

- Может, тогда ты объяснишь мне, недалекому, в чем же проблема? Я не претендую на твою свободу, как раньше, я не собираюсь ограничивать тебя ни в чем. Том, прости, что говорю это, но я никогда не уважал тебя; восхищался, любил - но не уважал, может, поэтому и позволял себе подавлять тебя. Но сейчас я убедился, что был не прав. Когда вышел твой "Different", я бесился от злости, что ты, вообще, смог его записать. Я злорадствовал, когда он провалился. Я был уверен, что это твой первый и последний альбом, что без меня ты не сможешь и шагу ступить. Я ненавидел тебя тогда. Я хотел все забыть. "Whispers", вообще, довел меня до умопомешательства. Я-то надеялся, что после неудачи с первым альбомом ты упадешь духом, Нора бросит тебя, и больше никакой музыки, никаких альбомов. А тут появлюсь я и смогу беспрепятственно получить тебя назад. А не получилось. Я оказался самоуверенным идиотом, как всегда. Вот сейчас я признаю тебя профессионалом, я преклоняюсь перед твоим талантом, я уважаю твою личность, я раскаиваюсь в своем неверии. Я не буду давить на тебя, не буду требовать, чтобы ты принадлежал только мне. Тебе нужна собственная жизнь, но я все же надеюсь, что в ней найдется место и для меня.

Дитер схватился с места и принялся носиться по яхте, не обращая никакого внимания на дождь и всякие веревки и снасти, о которые он постоянно спотыкался, продолжая толкать речь, столь эмоциональную и выразительную, что Томас с трудом сдерживал улыбку.

- Я согласен на любую ответственность! Я все беру на себя!!! Я хотел бы жить с тобой в одном доме, Том, я бы взял на себя все твои проблемы и заботы, я бы дал тебе все, что ты только мог бы пожелать, - продолжая размахивать руками и что-то еще доказывать, Дитер зацепился кроссовком за какую-то снасть и с разгону сиганул за борт с диким воплем.

Пока Томас добежал до другого борта яхты, Дитер уже почти успел вылезти из воды, ухватившись за палубу, отплевываясь и злобно ругаясь.

- Блин, слушай, Том, это просто напасть какая-то. Со мной постоянно происходят несчастные случаи! И месяца не проходит, чтобы я где-нибудь не навернулся. А! Сейчас загнусь от холода! А вода-то, вода, как из холодильника!

Потом, когда Дитер сидел, кутаясь в одеяло и пряча подбородок в воротник большого плотного свитера, и попивал горячий чай, разбавленный лимонным соком и джином, и грея о большую чашку свои ладони, поток его красноречия возобновился, но Томас уже успел подавить первый порыв поддаться на его уговоры.

- Том, твоя нерешительность убивает меня. Раньше ты таким не был, - пожаловался Дитер.

- То была не нерешительность, а уступчивость и потакание своим желаниям, - Томас мрачно смотрел в свою чашку. В нее Дитер тоже налил джина, и смесь заманчиво пахла лимоном и хвойными иголками, но Томас боялся пить ее, не будучи уверенным, что сможет остановиться.

- А сейчас ты своим желаниям не потакаешь? Ты делаешь только то, что праведно и целомудренно? Так ты уже не спишь с мужиками?

Дитер всегда был хамом, никогда не слышавшим о чувстве такта, говорящим в лоб все, что думает по данному вопросу. Но это у него иногда имело свойство таинственным образом пропадать, и он становился воплощением вежливости и предупредительности. Томас был уверен, что он поступает так, как ему кажется выгодным в данный момент, хотя и его хамство, и его вежливость всегда были естественными и искренними.

- Или у тебя по отношению ко мне выработался стойкий иммунитет? Я, конечно, не красавец, - скромность у Дитера никогда естественной не получалась. - И характер у меня - не мед. Но ведь тогда я таким же был. Даже хуже. Ой, нетерпеливым, грубым, вспыльчивым, наглым...

- Дитер, извини, но ты уже третий час говоришь об одном и том же. По-моему, я тебе ответил уже.

- Том, знаешь, я очень настойчивый и надоедливый. Я тебя достану, не отцеплюсь, пока ты не передумаешь. Думаю, ты не поехал бы со мной, если бы совсем никак не реагировал на меня. Я, вообще, не понимаю, почему ты упираешься. Ты уже здесь, а это равносильно согласию. Ты поверил моему бреду о дружбе? Раньше ты не был таким наивным. Неужели ты мог подумать, что я удовлетворюсь дружбой? Нет, ты не злись, я тогда говорил искренне, я действительно хочу, что бы мы были друзьями. Но по поводу остального я врал. Специально, чтобы уломать тебя поехать со мной. А знаешь, почему ты поверил? Ты очень хотел поверить.

- Я уже иду спать, Дитер, - ледяным тоном сказал Томас, доставая из своей сумки зубную пасту и полотенце. - Надеюсь, дверь в каюту закрывается изнутри.

- Закрывается, - ответил Дитер. - Только у меня ключи есть. Но не бойся, я в дверь ломиться не буду. У меня тоже есть чувство собственного достоинства. Переживу. Ты меня и не так обламывал, и ничего. Не умер. Почти.

Последние слова он пробубнил себе под нос, потому что Томас скрылся за дверью душа.

- Слушай, может, ты передумаешь? - в который раз повторил Дитер, пытаясь перекричать шум воды. Ответа не последовало. Дитер сел на пол, вытянув ноги к противоположной стенке коридора, пряча от холода руки подмышками.

- Том, - позвал он, когда шум воды стих. - Ты меня слышишь? Ну позволь мне хотя бы...

- Нет!

- Я не отстану от тебя, не отстану!

Томас прислонился к стенке, прижав к себе влажное полотенце. Как хорошо было бы обнять его. Как хорошо с ним. И когда он, наконец, перестанет говорить? Томас осторожно приоткрыл дверь: Дитер сидел на полу, опустив голову. Томас опустился рядом с ним.

- Том, - прошептал Дитер. - Я так тосковал за тобой, - он осторожно провел большим пальцем по его щеке. - Ты такой красивый, я не могу насмотреться.

Томас прижал его ладонь к своей щеке. Ладонь была ледяной.

- Не сиди на полу, Ди. Простудишься, - сказал Томас.

Дитер положил голову ему на плечо, вздохнув. Почувствовав, что Томас гладит его по голове, он притих, боясь дышать.

- Не бросишь меня больше?

- Не брошу.

- Точно? Пообещай, скажи "честно-честно".

- Ты как маленький, Дитер.

- Ди, - поправил Дитер. - Ну?

- Не брошу, честно-честно, - сказал Томас, и Дитер не уловил в его голосе ни насмешки, ни снисходительности, ни неискренности, которых так боялся.

Ближе к утру Дитер достал из-под кровати гитару и стал наигрывать "Give Me Peace...", упрашивая Томаса спеть, впрочем, упрашивать пришлось недолго. Томас обнял его сзади за шею, прижавшись к его спине и положив голову на плечо, и напел, тихо и неразборчиво, потому что плохо помнил слова, но Дитер все равно весь светился от счастья и периодически касался губами его рук. Вокруг опустилась ночная тишина, вытеснившая бесконечное шуршание дождя. "Give Me Peace...", не смотря на исполнение акустическое и очень тихое, разбудила спящих на мачтах яхты воробьев, но они почему-то не умчались в испуге, не принялись шуметь и чирикать, а замерли, прислушиваясь к необычному и непонятному, но притягательному шуму. Из растущих над берегом зарослей, быстро перебирая крохотными волосатыми лапками, выполз маленький ежик, встопорщив иголки, и принюхался, не понимая, откуда идут эти вкусные звуки. Под днищем яхты в холодной прозрачной воде зависла стайка серебристых рыбок, воспринимая эти странные волнующие колебания воды как благословение доброго и справедливого рыбьего бога. Все пять окуньков, пойманных и выпущенных Томасом, тоже находились среди них, не подозревая, конечно, в чьих руках побывали. Сейчас эти руки снова ласкали Дитера, не зная ни усталости, ни сна, ни смущения, и гитара скоро смолкла, надрывно застонав напоследок, вторя стонам людей, которые уже ничего вокруг себя не замечали, радуясь неумолимому велению судьбы, которая назначила им быть вместе. Всегда.