Отступление первое.

Память иногда играет со мной злые шутки. Она, как бестолковый волшебник, швыряет меня по осколкам воспоминаний, не давая захлебнуться в сегодняшней безысходности. Но я рад и этому. Пусть все вертится вокруг, пусть музыка кислотой въедается мне под кожу, пусть я и дальше буду выть по ночам от пустоты и боли. Но я знаю, что те времена были. И ни на что не променяю горсть тех горьких и жгучих реальностей, которые так бережно хранит моя память. Я буду перебирать их, секунда за секундой, жадно хватаясь за любую мельчайшую деталь. Хотел бы я знать, что сделала со всем этим его память. Но лучше мне, наверное, не знать. Никогда.

Сон предательски покинул меня часов в семь утра, проигнорировав все попытки наконец-то нормально выспаться. Голова раскалывалась, ноги слушались с трудом. Благо, мне на этот раз удалось выбить для нас с Томасом двухкомнатный номер. В предыдущем городе о такой роскоши пришлось только помечтать - глушь-то какая, кошмар! Томас полночи ныл, что я накурил в комнате, и он не может уснуть. Потом ему пришло в голову перекусить (тешу себя мыслью, что от бессонницы, но, скорее всего, просто мне назло), и уже я не мог спать от хруста чипсов. Я имел неосторожность наорать на него, и в итоге Томас обиделся и отправился принимать душ - а за окнами уже светало - и шум воды обеспечил мне мучительное бодрствование еще на час.

Я выполз в коридор, натягивая джинсы. Курить хотелось до потери пульса. "Дитер, какой ужас, здесь невозможно дышать, сколько можно тебя просить, у меня вся одежда твоим дымом провонялась..." - и т.д. и т.п. Я скорчил рожицу своему лохматому и недовольному отражению в зеркале. Придется идти на балкон, а то этот концерт опять начнется. Вся сложность ситуации заключалась в том, что Томас вчера занял именно комнату с балконом. Меняться вчера было уже поздно - когда я добрался до номера после утряски всех организационных вопросов, он видел уже десятые сны. А будить жалко. Он и так не высыпается с этим турне.

Я сунул пачку за пояс джинсов и тихонько, босиком и на цыпочках подошел к двери Томаса. Тишина. Спит, как сурок. Я про себя улыбнулся и осторожно открыл дверь.

Он действительно спал. Растянувшись на огромной квадратной кровати. Легкое одеяло почти полностью валялось на полу. Солнечные лучи вычертили тенью на смуглом тонком теле Томаса контуры окна, и кожа его казалась золотистой, медово-бархатной. Его темные волосы, рассыпанные по подушке, чуть шевелил легкий ветерок из распахнутой двери балкона, а на спине едва заметно выделялись бугорки позвонков. Даже тысячи самых искусных мастеров не смогли бы сотворить что-то более совершенное. Я замер на месте, не в состоянии двинуться. О, черт, опять! Обычно чтобы завестись мне достаточно было одного взгляда на этого смуглого мальчика, который был - о ужас! - моим другом. Будь что будет, черт, но я обязан попытаться! Лучше получить от него в морду и уже знать абсолютно точно - нет! - чем всю оставшуюся жизнь мучительно сомневаться и корить себя за упущенный шанс.

Я подошел к нему и присел на корточки рядом с кроватью. Это может оказаться ошибкой. И он никогда не простит меня, я никогда больше не смогу даже дружески обнять его за плечи. К черту!

Я осторожно подвинул длинные темные пряди с его шеи и прикоснулся к ней губами.

Он не сможет отказать мне. Я сделаю что угодно, чтобы получить его. Я буду уговаривать его, упрашивать, умолять, ползать на коленях. Я ждал три года - с того первого взгляда на него, с первой ноты на его губах, с первой капли крови. Немыслимый срок! Я больше не могу ждать!

И вдруг я понял, что это лучше, чем увидеть в его глазах страх и отвращение, лучше, чем узнать, как он оттолкнет меня, спрячется в свою ракушку и не будет со мной разговаривать. Я резко одернул руку, которая уже лежала у него на спине. Прости меня, Том, прости, мой маленький любимый друг. Я не хочу разрушать то шаткое доверие, которое возникло между нами.

Я выскочил на балкон, задыхаясь. После первой сигареты я уже жалел, что так поспешно и трусливо спасовал, и собрался было вернуться, но тут же осадил себя, поразмыслив здраво. Да я просто идиот, возомнивший, что этот избалованный ребенок сможет понять меня, сможет ответить хоть каплей нежности и любви. Дитер, сказал я себе, посмотри правде в глаза. Он на девять лет младше. У него есть девушка. Он любит эту свою стерву, и никого, кроме нее, не замечает. Нора всегда везде сопровождала Томаса, и это просто чудо, что она не поехала с нами в это турне. Я прыгал по автобусу с радостными воплями и приплясывал, когда мы отчалили, а она осталась там стоять, длинная, как шпала. Нора, обладая железной волей и диктаторскими замашками, распоряжалась им как хотела. Даже у меня так не получалось. Эти мысли быстро охладили меня. Пора было возвращаться в комнату, только как бы проскочить мимо Томаса без лишних эмоций.

Я осторожно открыл дверь. Он сидел на постели, уже натянув на себя одеяло, и тер глаза руками.

- Привет, Дитер, - сказал он. Этот голос, всегда тихий и спокойный, пролился чистой прохладной водой на мое воспаленное сознание.

- Что-то ты сегодня рановато проснулся, - я со всех сил пытался проявить свое обычное безразличие с заметной долей ядовитого сарказма, но это далось с трудом, т.к. он укрылся одеялом не особо старательно. - Хватит тут валяться. Через час завтрак, я сразу за ним - репетиция.

- Ну вот, опять, - надулся он.

- Нечего бездельничать, - строго выдал я помимо своей воли. Привычка командовать брала свое, даже когда хотелось быть ласковым.

- Дитер, ну посуди сам, что я там буду делать? Все равно ведь фонограмма, - умоляющим голосом произнес он. Какие у него длинные пушистые ресницы. И глаза, черные-черные, непрозрачные, почти пугающие. Я поймал себя на том, что не понимаю смысла его слов, а мой взгляд растеряно блуждает по его неприкрытым хрупким плечам.

- Хорошо, - опомнился я, - давай договоримся: ты не идешь на репетицию, но остаешься в номере и учишь английский.

Надо же и мне когда-то побыть добрым. Тем более что на репетиции Томас только будет со скучающим видом протирать джинсы. А английский он учил уже который год, но, видно, не слишком напрягаясь, т.к. произношение у него до сих пор оставалось ужасным. Я постоянно доставал его, напоминая по десять раз на день, но это тоже не особенно работало. Он говорил: "Хорошо, Дитер, конечно, обязательно, я все сделаю", и мило улыбался, но, как только я исчезал из поля зрения, сразу выбрасывал такие глупости из головы.

Как хорошо отвлечься на работу.

- Правда, можно, Дитер? - видимо, я поверг его в шок своим приступом мягкосердечности, обычно мне не свойственной.

- Ну я же сказал. Только ты будешь учить английский, а не смотреть телевизор.

- Спасибо! Ты настоящий друг! - выпалил он и сделал то, чего я никак не ожидал. Томас встал, все еще кутаясь в одеяло, поднялся на цыпочки и громко чмокнул меня в щеку. Меня бросило в жар в то же мгновение от прикосновения его мягких теплых губ. Я не смог как-то прореагировать, а только стоял там и смотрел, как он побрел по коридору, и как большая часть одеяла с громким шуршанием тянулась по полу за ним следом. К чему себя привязать, чтобы не побежать за ним? Я уткнулся лбом в дверной косяк, зажмурившись и скрипя зубами. Спокойно, Дитер, спокойно, ты сильный, ты все выдержись, бывало хуже. Черт! Черт! Черт!

Я снова ухватился за сигареты. Спокойно. Вот так. Молодец. Может, он и считает меня своим другом, но как опрометчиво с моей стороны надеяться на большее! Я почувствовал, что снова погружаюсь в вязкий туман депрессии, лихорадочного возбуждения и глупейшей, бессмысленной радости. Желание - лишь первая грань, первая ступенька. На одном желании далеко не уедешь. Это только внешнее проявление, верхний шар, как слой пыли. Если под ним ничего нет, оно рассохнется, раскрошится под пламенем страсти или под холодом времени, и останется пустота. Я ждал этой пустоты как спасения, но она не приходила. Я готов был, не задумываясь, умереть за него. Я готов был целовать его следы. Я любил его. Любил каждое его движение, каждый его недостаток - а их было немало; каждое слово, сказанное им, имело непередаваемую ценность, каждый его взгляд высушивал мои сомнения. Я могу смотреть на него, могу разговаривать с ним, могу дышать тем же воздухом. Мне достаточно его дружбы, достаточно просто знать, что он есть. Я не был сентиментальным романтиком, чтобы тешить себя мыслями о вечности - конечно, наступит время, когда мне будет все равно. Но я не хотел бы дожить до этого момента.

Перед репетицией я заглянул в номер. Томас сидел в кресле с учебником по английскому на коленях и в наушниках, и что-то прилежно бубнил себе под нос.

- А ну говори громко! - провозгласил я и взлохматил его еще мокрые волосы.

- Мне так удобнее, - заверил меня Томас, отодвинув один наушник. - Когда ты будешь?

- К четырем.

- А как же обед?

- Пообедаешь без меня.

Мне показалось, что в его глазах мелькнуло огорчение. Показалось, наверное.

- Дитер, дай мне свою руку.

- Зачем? - я в недоумении протянул ему руку ладонью вверх. Наклонившись над ней, Томас улыбнулся и сказал мне:

- У тебя очень замечательные линии.

В прошлый раз он сказал, что у меня на щеках такие удивительно симпатичные ямочки. Мне никогда не понять ход его мыслей. Может, он подлизывался, чтобы задобрить меня, может, так выражал хорошее ко мне отношение, а, может, просто забавлялся от нечего делать.

- Что это на тебя нашло? - я почти шарахнулся в сторону, т.к. уровень гормонов у меня в крови подскочил до опасно высокого уровня.

- Ничего, - Томас пожал плечами, - просто так. Беги уже, а то на репетицию опоздаешь.

Точно, издевается. В студию всегда опаздывал именно он, бывало, на 2-3 часа, и потом виновато смотрел в пол, молча выслушивая мои вопли. А, может быть, я приписываю ему излишнюю ехидность. Может, он совсем ничего не подразумевал под этой фразой, просто так сказал, лишь бы не молчать. Говорил он много и легко, но иногда замыкался в себе и часами от него слова добиться было нельзя. Лучше пусть говорит, что угодно, голос у него просто волшебный.

Я опомнился около центрального входа в гостиницу. Что это я, задумался тут, забыл про свой начальственный статус. Я развернулся, вежливо улыбнувшись швейцару, уже было открывшему мне двери, и отправился обратно к лифту.

Аккуратно, как можно тише открыв дверь в наш номер, я обнаружил в холле тот самый учебник по английскому, небрежно валявшийся на диване, рядом - плейер с наушниками. Колесика кассеты крутились, из крохотных динамиков тихим шорохом неслась настоящая английская речь.

Томас дремал на своей кровати под негромко и бессмысленно болтавший телевизор, забросив свои длинные ровные ноги в голубых джинсах на спинку.

- И как ты это мне объяснишь? - резко сказал я, выключая телевизор.

- Ты что-то забыл, Дитер? - невозмутимо поинтересовался Томас, открыв один глаз.

- Слушай, давай не будем ссориться. Мы, кажется, договорились.

- Ну, договорились. Я передумал. Виноват, - он скромно потупил глазки.

- Передумал?! Бездельник! - взорвался я. От моего крика затряслись стены, но он только безмятежно рассматривал паркет на полу. - На репетицию!

- Перестань командовать. Мне там нечего делать там, - возразил он. Дыхание его как-то неестественно сорвалось, и он продолжил: - Мне нужно подумать, Дитер. Нужно немного времени подумать. Не кричи. Это важно для меня.

- Что случилось? - раздражение ушло, как вода в песок. - Том, если какие-то проблемы, я помогу, не молчи.

- Я знаю, Дитер. Спасибо. Я сам разберусь, - в таких случаях расспрашивать его было пустой тратой времени.

- Извини, что наорал на тебя, - я положил руку ему на плечо.

- Не стоит.

По дороге к лифту я думал о том, что провинился Томас, а извинялся я. Навязчивый мотив спиралью обвил мне мозги и не хотел отпускать. Обычно мелодии легко приходили, и так же легко исчезали, не успел записать - ищи ветра в поле. А эта крепко засела. Ну что мне делать?

Когда я вернулся, к четырем, комната Томаса напоминала склад после пронесшегося по нему урагана. Наверное, он просто распаковал все свои чемоданы, т.к. шмотками был завален весь пол.

- Том! - позвал я.

- Ты уже вернулся? - он показался в балконной двери. Босиком. В одной белой рубашке, которая не доставала ему и до середины бедер. В руках он держал огромную коробку с мороженым и ложку.

- Что за бедлам ты здесь устроил?

- Дитер, ты не видел мои брюки, такие широкие, в клеточку? Вот уже все чемоданы пересмотрел, никак найти не могу, - пожаловался Томас, натягивая джинсы. Дыхание у меня перехватило, как в газовой камере. Специально он, что ли?

- Это те, в которых ты на прошлом концерте был? Понятия не имею.

Надеюсь, лицо меня не выдало. Это были ужасные штаны. Широкие и в клеточку, как было сказано выше. Нора сказала ему, что это жутко стильная вещь, поэтому Томас спокойно вылезал в них на сцену, не обращая внимания мою перекошенную от этого кошмара физиономию. Т.к. само понятие вкуса Норе было чуждо, то выглядел он, мягко сказать, не особенно круто. Думаю, спасало положение только то, что любой нормальный человек, увидев Томаса, едва не потеряв дара речи от его распрекрасных глаз и придя в реанимационно-шоковое состояние от звука его голоса, просто не мог заметить такую мелочь, как штаны в клеточку. Да еще и широкие. Но я-то все замечал, и выносить эту вещь было выше моих сил, тем более что навязала ее Нора. Поэтому в прошлой гостинице я выкинул (!) брюки (!) в мусорный (!) ящик!!! Со злобной ухмылочкой на лице. У меня еще долго потом было хорошее настроение. Томас даже удивлялся - с чего бы?

- Но куда же они делись? - продолжал Томас, задумчиво продолжая черпать мороженое из коробки.

- А чем плохи эти джинсы? - я подергал его за пояс. Джинсы сидели на нем, как влитые. Я невероятными усилиями заставил себя не смотреть на них.

- Ну я не знаю… Хочешь? - он протянул мне коробку с мороженым.

- Хочу.

- У меня только одна ложка.

- Какая разница?

- Что же одеть?

- Была бы здесь Нора, она бы тебе подсказала, - я любил подкалывать Томаса этой темой, но он всегда сохранял невозмутимый вид и, думаю, дулся на меня.

На этот раз он нахмурился и тихо ответил:

- Ее здесь нет.

Странная фраза. Удивиться?

- Ну да. Здесь есть я.

Мы замерли, глядя друг на друга. Затянувшаяся пауза наполнилась звенящей тишиной, лишь шум крови в висках оглушительными шквалами напомнил мне о реальности.

- Собирайся, а то опять концерт задерживать придется, - никто не знает, каких усилий стоила мне эта фраза.

Томас как-то странно посмотрел на меня, я бы сказал, с разочарованием, грустно улыбнулся. И тут его взгляд упал на коробку из-под мороженого (глупо было надеяться, что в ней что-то осталось).

- Дитер! Ты съел все мороженое! Мог бы мне немного оставить.

- Не будь таким жадным. Сам же предложил.

- Как только умудрился. Всю коробку навернуть, это ж надо! - это он обращался сам к себе, когда мы шли по холлу гостиницы. Вокруг нас кольцом стояла охрана, за ней, потрясая диктофонами, фотоаппаратами и видеокамерами, шумно волновались журналисты, удивляя своей многочисленностью. Я не видел дальше лысого затылка охранника перед собой, нас с Томасом, понятное дело, тоже никто толком не видел. И, слава Богу, не слышал. Какую байку придумала бы вся эта братия, если бы имела счастье лицезреть недовольное лицо Тома и слышать эту интеллектуальную фразу?

Иногда мне казалось, что он, в общем-то, человек ограниченный и эгоистичный, к тому же до невозможности ленивый и безответственный. Это не имело значения. Я любил его и таким. Но позже понял, что не могу судить о каких-то чертах его характера. Я не знал его. Я не мог предвидеть его мысли и поступки. Он слишком часто удивлял меня. Я постоянно ошибался в нем, недооценивал его талант и неординарный ум.

Мы вдвоем ехали на заднем сидении лимузина, не особо роскошного, но, видимо, лучшего в этом городе. При надобности Томас мог напустить на себя такого важного и высокомерного виду, что мало кто смел усомниться в его серьезности и недоступности. Меня это всегда смешило. Я-то знал, что общаться с ним очень легко. Сейчас он сидел именно с таким видом, свысока безразлично взирая на земную и смертную суету, которая вертелась непонятно зачем и для кого. А мне приходилось улыбаться за двоих.

И оторвался же я на концерте! Народ в зале безумствовал еще до нашего появления. А позже - так я думал, от здания камня на камне не останется, одни руины. Я вволю набегался, намахался гитарой, наздоровался за руку со всеми, наподписывал автографов. Из зала на меня смотрело многоликое, заходящееся в экстазе и дико вопящее существо, и мне это нравилось! Потом, позже, оно распадется на тысячи отдельных осколков, каждый из которых сам по себе, но сейчас они были единым целым, и я тоже - вместе с ними. И Томас рядом со мной. Но вот он существовал отдельно от всех. Он был особенный, непонятный, непостижимый. Я восхищался им вместе со всеми, истерично и самозабвенно, а он лишь великодушно позволял собой восхищаться. Где ты, высшая сила?! Посмотри, этот ребенок крадет у тебя славу, любовь и красоту. Видно, тебе это угодно, раз он стоит здесь, над всеми, каждым своим движением привораживая тысячи горящих глаз. Это я вытащил его на сцену. Я дал ему свои мелодии, простые, легкие, красивые, одним мною выстраданные. Я научил его всему. Я!

За кулисами я рухнул на стул, вылив себе на голову полбутылки ледяной минералки, любезно предложенной кем-то. Жарко-то как! Под светом этих фонарей, то бишь прожекторов, изжариться можно, а проклятый дым когда-нибудь доведет меня до помешательства. Я стянул мокрую майку и повесил ее на плечо. Душ, холодный, прямо сейчас!

Томас беседовал с кем-то, держа в руках полупустую бутылку пепси. Я медленно перевел взгляд на его лицо и понял, что он тоже смотрит на меня, не слушая собеседника, без тени улыбки. Выдержать его тяжелый взгляд в упор мог далеко не каждый, и я к этому числу не относился. Холодок пробежал у меня по спине, казалось, он читал мои мысли как в открытой книге. Я отвернулся и поспешил убраться в гримерку. Надеюсь, его уговорят пойти пораздавать автографы. Пусть потешит свое самолюбие. А я за это время посижу под холодной водой. Надежное это все-таки средство.

Дверь в гримерку заскрипела, и на пороге показался Томас. В руках он держал огромную охапку цветов, самых разных, шурша упаковкой. Я хотел было сказать какую-то очередную глупость, но осекся, встретившись с ним взглядом. В его глазах стояли слезы.

- Дитер, - прошептал он, - они любят меня. Любят, как никогда не будет любить…

Фраза его так и осталась незаконченной.

- Вот уж не думал, что ты когда-нибудь признаешь, что Нора тебя просто использует.

- Меня устраивает все, как есть.

- Ну и дурак.

- А тебе-то какое дело?

- Ради тебя же стараюсь.

- Не надо ради меня ничего делать. Я сам справлюсь. Нора…

- К черту твою Нору, - резко оборвал я его, сорвавшись на крик. - Слышать ничего не хочу про эту стерву! Ты считаешь, что лично ты, как человек, что-то значишь для нее? Ерунда это все, дорогой мой! Ей нужно вот это все, что вокруг, внимание, популярность, увидеть свою морду по телевизору, рассказать подружкам, как она тебя трахает!

- Это тебя не касается, это не твое дело, замолчи, Дитер, - он попытался отвернуться, но я ухватил его за плечи и развернул к себе. Меня трясло от злости. Или от ревности? Мне хотелось заорать, что я люблю его, но с моих губ срывались совсем другие слова, отравленные, злые, безжалостные, слова-убийцы. Я понял, что если сейчас не остановлюсь, то потеряю всякий контроль над собой. Я отпустил его, ухватил куртку и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

Ветер трепал мне волосы, в шуме колес бешено звучала музыка. Я давил на педаль газа со всей силы, ничего не замечая вокруг, и вибрация мотора вошла в резонанс со стуком моего сердца. Как больно! Откуда он только взялся, такой! Чтобы сделать мою жизнь невыносимой, чтобы вытянуть из меня всю душу. И зачем я только ругаюсь с ним. Знаю ведь, толку все равно никакого. Нам обоим только хуже от этого. Мне уже захотелось приползти к нему на коленях, расплакаться и просить прощения. Я слишком часто бываю грубым, наглым, несправедливым, а когда начинаю жалеть об этом, обычно уже поздно.

Пошел дождь. Порывы ветра заносили влагу через открытое окно машины, сбивая стройный сизый дым моей сигареты. Уже стало легче. Дорога материализовалась в лобовом стекле, освещенная фарами. Нужно возвращаться. Я должен сказать себе: это так, это не может быть иначе. А какие-то крохи мне и так достались. Вот, мороженым со мной делится, иногда плачется в жилеточку. Друзьям ведь тоже полагается немного любви, да, Том?

Я вернулся в гостиницу часам к двенадцати ночи. Открыл дверь с ноги и швырнул куртку на диван в холле. Комната была наполнена молочно-белыми лунными тенями, и я сначала не заметил Томаса. Он сидел на подоконнике, положив подбородок на колени.

- Что, опять напился? - мрачно спросил он.

Я вздрогнул от звука его голоса. За время этого турне я не раз приползал из бара посреди ночи и начинал буянить, готовый как последний алкаш. После этого Томас обычно со мной не разговаривал несколько дней, и мне было почти стыдно.

- Извини, сразу тебя не заметил.

- Где ты был?

Вот это вопрос! Что бы это значило?

- На машине катался. Извини, что я наорал на тебя сегодня.

- Извиняю.

- Том, все нормально? Ты какой-то не такой. Сердишься на меня?

- На тебя бесполезно сердиться. Дитер… сегодня утром, ты думал, что я сплю, но я не спал.

Ну вот и все. Наверно, так чувствует себя человек, на которого скатилась снежная лавина.

- Томас, я …

Бывало ли раньше такое, чтобы я не знал, что сказать?

- Что - ты?

Я не видел его лица, а голос - голос его звучал с каким-то неестественным спокойствием.

- Извини, не знаю, что мне тогда стукнуло в голову.

- Посмотри на меня, Дитер. Я красивый, да? Смуглый, глаза у меня темные, все, как тебе нравится. Хочешь меня трахнуть? Давай. Хотя бы секс. Мне хватит и этого. А тебе больше ничего и не нужно.

Он бросал мне фразу за фразой, обвиняя, презирая.

Я стоял посреди комнаты, ноги у меня подгибались.

- Том, я даже в самых смелых мечтах не мог подумать, что ты воспринимаешь меня больше, чем просто партнера по работе или, в лучшем случае, друга.

- Не смеши меня. Ты просто издеваешься в своей обычной манере. Столько времени знаешь, что я схожу с ума от одного твоего присутствия, и полностью игнорируешь это. Что же случилось сегодня? Никого другого под рукой не оказалось?

- Том, я не знал, что ты… - о, Господи, а ведь я действительно мог бы обратить внимание на его фразы насчет ямочек на моих щеках и т.п., на его странные взгляды и внезапные приступы плохого настроения.

Он спрыгнул с подоконника и подошел ко мне совсем близко.

- Даже если так, то что теперь? - его голос стал жестким, потеряв обычную умиротворенность и спокойствие.

- Будет так, как ты захочешь.

- Какая разница, что я захочу? Я давно научился справляться со своими желаниями. Командуй ты.

Слова причиняли ему боль. Он был готов на все - ради меня. Он боялся своих мыслей, и сомнения терзали его. Его душа, дикое и ранимое животное, не смела подпустить меня ближе, опасаясь насмешки, безразличия, презрения. Мой бедный, маленький мальчик! Он думал, что мне нужно только его тело. Глупый!

- Томас, я люблю тебя, - прошептал я и тихо сполз на пол, уткнувшись лбом в его колени.

- Встань, - сказал он и потянул меня вверх. - Почему же ты раньше этого не сказал?

- Боялся, что ты не поймешь. Боялся потерять тебя.

Я осторожно обнял его, и он мягко прильнул ко мне. Его волосы пахли осенними листьями.

- Не молчи. Говори, Том, говори, что дальше. Я сделаю все по-твоему.

- Я хочу все.

- Тогда держись.

Я провел языком по его едва выступающей ключице, отодвинув рубашку, и он вздохнул, пошатнувшись.

- Ты пробовал так раньше, Дитер?

- Нет.

- Я тоже. Только в мыслях…

- …в мыслях - тысячу раз.

- Я тесно прижался к нему, стал покрывать его лицо мелкими торопливыми поцелуями, вроде боясь, что он передумает, обхватив руками его лохматую голову, чуть не плача от восторга. Гораздо позже я вспомнил, как срывал с него одежду, наслаждаясь каждой клеточкой его тела, а его руки теплыми солнечными зайчиками скользили по моей коже, и я смеялся сквозь слезы, как безумец, теперь чувствуя, что Томас действительно хочет меня, а не притворяется. Его широко открытые огромные глаза были наполнены отчаянным детским страхом и неудержимым, неуемным желанием. Я думал, он будет скромничать в постели. Как глупо! Я был просто в шоке от его действий, от его откровенных, изощренных, щедрых ласк. Я не мог утихомирить его, и только когда я оказался позади него, осторожно прильнув к его спине, он замер, зажмурившись.

- Том, - мои руки сошлись на его груди.

- Что?

- Ты не передумал?

- Не спрашивай меня.

Я старался, о, как я старался не сделать ему больно! Я превратился в водопад, жесткий и податливый одновременно, в резкий колючий горячий ветер, в ласковый и обжигающий огонь, в камень и песок. Я не мог дышать, как выброшенная на берег рыба, перед глазами все плыло. Я падал с высоты сгорающим в атмосфере метеоритом, и столкновение с землей было ослепительным, восхитительным в своем упоительном саморазрушении. Но самым лучшим было то, что он не отстал от меня ни на секунду. Я прижался к нему, боясь отпустить его, боясь спугнуть волны горячего и терпкого света, проникшего в мое тело ядовитым излучением. Прошла вечность, пока я понял, что это все.

- Спасибо, Том, - прошептал я.

Щеки его были мокрыми, и он украдкой попытался вытереть их кулаками, но я не позволил.

- Прости меня…

- Тихо, - он прижал палец к моим губам, - это было здорово. Как в сказке. Как в песне. Как там у тебя - "Твое тело растает в моем".

- Это про тебя.

Томас посмотрел на меня в упор, и я впервые не отвел взгляд.

Ночь уходила. Утренние сумерки окрасили контуры предметов в серо-голубые тона. Он был безжалостным и стремительным, настойчивым и неспокойным. Каждый нерв вибрировал внутри моего тела, пульсировал ураганным потоком искрящейся энергии. Я рассыпался под его разрушающим движением щепками, крошками, как цветная мозаика, зная, что мне больше никогда не сложить все как было. Передо мной водоворотом разверзлась адская бездна, и я проваливался в нее, уже не в силах кричать. Время растворилось между нами, стирая прошлое и будущее. Существовало только здесь и сейчас, и были только мы вдвоем, как одно неделимое целое.

Мы еще долго лежали без сна, прижавшись к друг другу, неподвижно, молча. Все вокруг поблекло, стало ненастоящим, иллюзорным.

- Том, спи, малыш. Уже солнце встает.

- Только ты не уходи никуда. Будь со мной

- Никуда я не денусь. Не волнуйся.

- Хорошо, Дитер.

Солнечные дорожки отражались на полу огненными линиями. Моя рука умиротворенно лежала у него на плече, укрытая копной его волос. Я не сводил с него глаз, вроде боялся, что какая-то неведомая сила украдет его у меня. Я не мог позволить себе спать и терять из памяти эти драгоценные мгновения. Они алмазной пылью оседали в моем сознании, необратимо изменяя меня. Тело мое было как испепеленная пустыня. Мелодии проливным дождем обрушились на меня, только протяни руку и лови. Слова кружились пчелиным роем и больно жалили. Теперь, мне казалось, можно спокойно умереть. Я, нет, мы с Томасом, достигли самой вершины. Осталась только дорога вниз.

Отступление почти последнее.

Тогда я не знал, что Томас выучит английский еще лучше меня, и испанский, и французский. И одеваться нормально научится. И споет без фонограммы. Но уже без меня.

А я вернусь сюда три года спустя, один, на машине. И буду всю ночь сидеть у окна на подоконнике, где когда-то сидел Томас, и плакать от одиночества, от невозможности что-то изменить. И через слезы буду иногда улыбаться, вспоминая, как все было.

Отступление последнее.

Том, я до сих пор тебя люблю.